-- Ахматова и Пастернак. Любимые?
-- Они из той линейки, которая со мной всё время. Из собратьев по перу Анна Ахматова выделяла четверых: Мандельштам, Пастернак, Цветаева и она сама. И, по удивительно точному и тонкому замечанию Иосифа Бродского, именно эти четыре человека охватывают все человеческие архетипы. Мандельштам – меланхолик, Пастернак – сангвиник, Цветаева - холерик, а Ахматова – флегматик. Вот эта четверка в одно время в одной упряжке. Очень разные и при этом невероятно высокие, какие-то люди-гиганты! Они жили во времена переломных событий, которые они осмысляли. Они были образованы вглубь и вширь. Чтобы читать стихи Мандельштама сегодняшнему человеку, надо обложиться словарями и расшифровывать, что у него за греческие и римские герои, что за боги, что за эпитеты? Иначе ты вообще не поймёшь, про что читаешь. А для него это было естественно. Ахматова восхищалась Мандельштамом за то, что он совершил немыслимый поступок. Он выучил итальянский язык для того, чтобы читать в подлиннике Данте Алигьери. А у Ахматовой были две не проходящие любви за всю её жизнь – Данте и Пушкин.
- Юлия, как бы вы объяснили феномен Серебряного века? Почему до сих пор поэзия того времени так живо отзывается в нас?
- Это было страшное, немыслимое время. На стыке времён, на разрыве эпох произошёл «сель», «оползень» - такое количество талантливых людей на один квадратный сантиметр! Причём во всех видах искусства: музыканты, дирижёры, певцы, художники, поэты, писатели… Балет, танец модерн, режиссура – всё это куда-то понеслось! И я вам должна сказать, что многие поэты того времени даже второго и третьего порядка сегодня могли бы стать нобелевскими лауреатами: Хармс, Кручёных, Каменских, Бурлюк, та же Зинаида Гиппиус – совершенно фантастическая, я её обожаю! … Эти стихи будут вечны, потому что это об очень внутренних составляющих каждого человека, о том, что испытывают люди на земле, что является основой женского мира и мужского. Это вера в Бога, любовь, дружба, предательство, это уход от действительности, это война, распад. Эти люди привыкли жить при Царе-миропомазаннике, а потом… Что сделали с царской семьёй? Какая дьяволиада! Это не может никуда уйти, потому что человечество ходит по спирали, всё повторяется на других кругах. И Андрей Кнышев когда-то замечательно написал в своей книге, что уроки истории нас учат тому, что уроки истории нас ничему не учат.
-- Поэты Серебряного века были богемой, они причисляли себя к избранным. А современные деятели искусства, представители вашей профессии — это богема?
-- Нет, это исчезло. Никакая мы не богема. Но некоторые люди пытаются себя так позиционировать. Но, к сожалению, мне кажется, это пародия на богему. Богема — это не только богатые, это очень одаренные и талантливые люди, умные люди, их не бывает много никогда, ни в какое время.
-- Но ведь мы тоже живём на стыке веков, в очень непростое время. И где тот сель талантов? Среди современных поэтов есть фигуры, соразмерные тем великим?
-- Нет. Может быть, я не всех знаю. Но в последнее время стал пробуждаться интерес к слову. Последние 10 лет я очень много работаю со словом, езжу по всему миру и по России. И должна сказать, что для меня это праздник. Люди с огромным удовольствием приходят не только на Серебряный век, но и на «Библиотечку поэта», и на стихи вообще, на художественное слово. А ведь что происходит с людьми и с русским языком из-за нашего поганого телевизора, который смотреть невозможно? Вместо того, чтобы пользоваться пушкинским языком, мы всё больше уходим в сторону Ильфа и Петрова, Эллочки-Людоедки. Нам достаточно трёх слов: жуть, блеск, мрак - и мы всё сказали.
-- Однажды вы пожаловались, что, когда получаете современную драматургию или сценарий, первым делом пытаетесь вернуть туда русский язык. Неужели и в вашем цеху так не уважительно относятся к «великому и могучему?
- Ну конечно! Давно уже. Пытаются соответствовать современному, молодёжному тренду. Я вот недавно была у Диброва в программе «Как стать миллионером». И первый вопрос был, а что такое «эмодзи»? Я со многими мультипликаторами сотрудничала, с лучшими в нашей стране, но что такое «эмодзи», я не знала. А слово «клёво». Я спрашиваю внука: «А что такое «клёво»? Можешь расшифровать? Это было хорошо? Да. Это было интересно? Познавательно? Занимательно? Вот смотри, слово «клёво» не содержит ни одного из этих разноцветных значений. Оно блёклое, короткое и уродливое. А посмотри, сколько мы нашли синонимов этому уродцу, которые столько информации дают нам о том, что ты увидел»… Мало читают дети, да и взрослые мало читают. Всё время телефон. Эти сокращённые слова и формулировки, чтобы всё быстрее. Я уже не знаю, куда быстрее! Я перестала получать удовольствие от разговоров с людьми, люди так не интересно выражают свои мысли.
-- Вы пришли в Вахтанговский ещё при Михаиле Ульянове. Каким был театр тогда и как изменился при Римасе Туминасе?
-- Я пришла первым набором, когда было обновление. Михаил Александрович сделал такой кувырок! Он собрал в театр такую режиссуру! К нашему приходу уже появились два спектакля, которые изменили лицо театра. Это спектакль Роберта Стуруа «Брестский мир», а до этого «Кабанчик» Адольфа Шапиро. Потом вышла наша «Зойкина квартира» Гария Марковича Черняховского. А дальше пошли спектакли и Черняховского, и Каца, и Фоменко, и Виктюка. Эти 4 режиссёра определяли палитру театра Вахтангова. Театр просто гремел. Огромное количество наших великолепных стариков там было. И мы, маленькие, пришли. И это было большое счастье. Римас Туминас появился только благодаря Михаилу Ульянову. Когда Михаил Александрович заболел, здесь стало сложновато. Но я никогда не соглашусь с досужими разговорами тех, кто говорил, ах какое грехопадение было в театре Вахтангова. Простите меня, но спектакли Фоменко «Без вины виноватые» и «Пиковая дама» шли. Ещё было огромное количество спектаклей, которые были поставлены до. Тяжёлая ситуация была потому, что наш Акелла был болен. Вот в чём был ужас и наша растерянность. Ушёл из театра Пётр Наумович, ушёл Кац. Уехал в Америку Черняховский. Но Ульянов всегда был настроен на то, чтобы труппой управляли сильные режиссёры. Да, были ошибки - найти режиссёров очень не просто. Мы же видим, что происходит сейчас с нашими театрами, когда ушли мастодонты, какие трудности испытывает культура. И мне кажется, что Михаил Александрович до последнего пытался сделать так, чтобы в театре была умная, талантливая голова. Именно поэтому он обратился к Туминасу, когда тот приехал на гастроли с «Маскарадом». Как нам рассказывал Римас Владимирович, у него был свой театр, у него были прекрасные спектакли, он ездил по миру. Но он восхищался Михаилом Александровичем как артистом, как человеком. Он вроде как ему пообещал. И когда Михаил Александрович умер, Римас приехал, потому что не мог обмануть его и его надежд. Вот как Римас Туминас оказался у нас. И пошёл, конечно, другой театр. Потому что театр - это всегда почерк режиссёра. Это всегда его стилистика, это всегда его мироздание, его философия. То, что Римас Владимирович изменил всё в театре, это абсолютно точно. Другого такого театра просто нет!
-- Вы следите за тем, что происходит в других театрах? Почему то и дело их сотрясают скандалы?
-- Это знамение времени. Всё-таки надо воспитывать учеников после себя. Я никогда не влезаю и не слежу за этим, потому что в каждом театре своё болото. Про нас тоже пытались что-то такое рассуждать. Но, тем не менее, к 90-летию Римас Туминас сделал «Пристань», спектакль, на который прилетали из разных городов мира, и где он на руках поднял всех наших стариков. А к столетию театра он на руках поднял молодёжь. И люди, которые сейчас приходят на наши спектакли, понимают, что у нас фантастический коллектив. Они говорят не о ком-то одном, двух, трёх, а о палитре и об удивительной команде, которая устремлена к чему-то одному. Они исповедуют одного Бога.
-- Вы как-то сказали, что у вас были провалы, и что вы любите провалы. Можете привести пример? Иначе я подумаю, что вы лукавите.
-- Нет, я не лукавлю. Я не люблю провалы, но человек, который не испытал провала, не может понять, что такое успех. Вот у нас был спектакль «Трёхгрошовая опера». Мы репетировали его с Черняховским почти полтора года. Красивейший спектакль, с первозданной музыкой из оперы, с потрясающими декорациями Шейнциса, с восхитительными костюмами, все пели, танцевали, катались на каталках. А потом что-то надломилось. Мы сыграли 10 или 15 спектаклей, и его закрыли. Должна сказать, что всё равно уровень этого провала недосягаем по отношению к той белиберде, которая выходит сегодня. Этот провальный спектакль можно считать «золотой маской».
-- А что вы считаете белибердой?
-- 90 процентов белиберды, 90 процентов! Почему я имею право так говорить? Потому что я тоже выхожу на сцену и позиционирую то, что является для меня не белибердой. А это что? Это внятная режиссура и это актёр, который является основой зрелища. И когда на спектакле человек испытывает эмоции. Например, трагедию сегодня почти никто не может играть, просто разучились. А у нас на «Медее» люди рыдают. Я считаю, что театр – это такое место, где любой человек должен испытать серьёзные эмоции, он должен о чем-то задуматься. Это не просто видеоряды, когда снимают артистов, когда это всё проецируется на какие-то экраны, а здесь кровища, а здесь грязища, а здесь все заляпали друг друга, а здесь все голые, разделись… Мне кажется, это очень просто. Что-то как-то очень снизили себе планку ребятки…
-- Вы много раз высказывались об этом, но всё-таки я не могу не спросить про роль Фаины Раневской. (Юлия Рутберг устало роняет голову)… Сомневались. Но почему? Вы же - совершенная Раневская!
-- Спасибо! На самом деле я рада, что это произошло. Хотя это была колоссальная афера. Я немножко понимала, с кем я имею дело, я достаточно давно ею интересовалась. Мне повезло с режиссёром, который позволил привносить вещи, которые мне были очень дороги. Это были подлинные вещи, сказанные Раневской, а не то количество анекдотов и мусора, на котором люди зарабатывают деньги. 50 процентов того, что написано о ней, это бред сивой кобылы, это вообще ей не принадлежит! И вот я решилась. Первый съёмочный день мог закончиться фиаско. Я поняла, что она меня не пускает. Всё. Голоса нет, слёзы, со мной происходит что-то страшное. Она не пускает. Чувствую, на плечи плита легла. Режиссёр в ужасе, ничего не может понять. А мы снимали в центре Москвы, был вид на церковь. Я говорю: «Дайте мне 10 минут, пожалуйста». Я закурила. Пообщалась с ней. Всё ей объяснила. Сказала: «Хотите удавить - сейчас удавите. Ничего мне не надо – ни славы, ни денег. Я просто хотела Вас защитить, чтобы из Вас не сделали ковёрного и дешёвого клоуна, потому что Вы – великий шут! Не хотите – задушите сейчас!» Я вышла. Меня перегримировали. И - всё пошло.
-- Вы действительно верите в такую сверхъестественную связь?
- Конечно, верю. Потому что, помимо Господа Бога, над каждым существует ещё космический разум. Почему говорят, что кого-то из авторов не надо подпускать слишком близко, с персонажами надо быть на вытянутой руке. Не надо астральным телом становиться, это очень опасно.
-- Можно повторить судьбу?
-- Именно так! Можно повторить судьбу. Я никаких реинкарнаций не хотела делать. Я пыталась больше рассказывать о Фаине Георгиевне через неё саму. Очень было тяжело, очень тяжело! И я была уверена, что меня закатают. Всё-таки были в моей жизни провалы. Я выходила и говорила: «Какой сейчас идёт классный провал!». И я думала, что и сейчас меня закатают в асфальт. И правильно сделают! Ведь Фаина Георгиевна - имя нарицательное. И я была удивлена, что столько хороших слов было в мой адрес.
-- Вы боготворите своего отца Илью Рутберга. С ним разговариваете, как тогда с Раневской?
-- Не могу сказать, что разговариваю. Мы просто с ним думаем вместе. Когда я прихожу к нему на могилу, всегда рассказываю самое главное. Я его берегу. Потому что я знаю, что ему бывает тяжело за меня - понимать, в какой я ситуации, в какой ситуации искусство, в какой ситуации театр. И в какой ситуации люди оказались. Он не дожил до этого кошмара.
-- Кошмара? Что вы имеете в виду?
-- То, что происходит с культурой – это кошмар! Остались какие-то крупицы, поразительные выставки, как выставка Врубеля, Серова. И изумительные люди - хранители музеев, которые охраняют наследие Варлама Шаламова, Чехова, Толстого, Тургенева. Всё разоряется, всё покупается, всё сносится, никому ничего не надо. Какие спектакли ставят, какие ценности у молодёжи, что идёт по телевизору, что является модным, какие персонажи у нас в фаворе, двух слов связать не могут. Позор! Уровень того, что снимается и показывается по телевизору – это кошмар, за редчайшим исключением. Я вот недавно ударилась в телевизор - мне что-то совсем кисло было. Шёл «Андрей Рублёв» Тарковского. Сам фильм и новелла «Колокол» - это что-то несусветное! Я несколько дней была, как будто на меня этот колокол надели. И в ушах был звон. И Бурляев, и Солоницын. Боже мой! Это же живопись, это философия, это душа, это сердце!
-- Кстати, про кино. Я заметила, что у вас в Инстаграме всего 9 подписок. И среди этих девяти не кто-нибудь, а – Бред Питт!?
- Он меня поражает! Это какая-то особенная мужская красота, грандиозный артист, абсолютное перевоплощение изнутри. В нём Бог. В нём такое обаяние! И Джонни Депп - космическое обаяние. У Клуни такого нет. Ой, а Ди Каприо! Поразительный артист!
- Подождите, а Джуд Лоу?
-- О, да, Джуд Лоу! Он тоже из этой линейки. Какая харизматичность! И они все поразительно стареют. Даже не стареют - они как коньяки. У нас были такие артисты: Баталов, Ульянов, Яковлев, Гриценко. Тихонов! Янковский, боже!
-- Были? А сейчас?
-- Мало. Ксюша Раппопорт, восхищаюсь ею. У Вики Исаковой есть изумительные работы. Полина Агуреева интересная, Ирина Пегова, Инга Оболдина. Очень разные девочки, хорошие. У Юлии Пересильд есть очень хорошие вещи. Просто некоторых из них стало очень много и, мне кажется, они от этого проигрывать стали. Про молодых людей я даже говорить не буду, потому что это какой-то платный засор. Так не бывает, что человеку подвластно всё и он один может сыграть за всё человечество. Это только в минус. Конечно, есть очень одарённые люди. Но их начинают и в хвост, и в гриву, и как канарейку в чай.
-- Вы рано начали читать?
- Не очень рано. Мне много читали в детстве, а самостоятельно я начала в 6-7 лет. Вначале это было тяжёлым делом, а потом втянулась. Это ведь было время, когда в классе было позорно, если кто-то не знал и не прочитал ту или иную книжку. У нас книги ходили по рукам и на человека косо смотрели, если он не читал.
-- Есть любимые произведения, те, которые в большей степени сформировали вас как личность?
-- Есть книги определённого возраста. Вот, например, Ремарк на меня произвёл неимоверное впечатление. Хемингуэй, Фицджеральд, Драйзер. Но это тогда. А сегодня, когда я читаю Хемингуэя, это уже не то. Пожалуй, кроме «Старика и море». Вот в этом есть что-то феноменальное, отношения человека с бушующей стихией. С Толстым я познакомилась рано. Когда впервые прочитала «Войну и мир», я обожала больше всего Долохова и Платона Каратаева. И вообще мне больше всего нравилась война. Второй раз, конечно, меня захватил мир и история Наташи с Андреем. Ну и, конечно, сцена с Анатолем Курагиным. А последний раз, когда я читала «Войну и мир», у меня всё было другое. Вообще другое. И это очень правильно. Эта книга требует разных восприятий в зависимости от возраста. И Толстой - разный… Булгаков, конечно, «Мастер и Маргарита». При первом прочтении я была влюблена в когорту нечистей, прекрасных Азазелло, Бегемота, Коровьева и Воланда. Второй раз это была линия Мастера и Маргариты. А третий раз – Иешуа Га- Ноцри и Понтий Пилат. Это, конечно, потрясение. Представляете, Булгаков никогда не был в Иерусалиме, а так его описал! До дома, до камня, до стены - всё описано! Там же экскурсии проводят по «Мастеру и Маргарите»… И вот странная вещь, как книги могут воздействовать. Я, например, возненавидела Лилю Брик, читая о ней, о Маяковском, его письма. Про этот Кадиллак, чулочки… Я бы её задушила! Потому что я обожаю Маяковского, обожаю! Для меня это «Облако в штанах», этот слон с открытым сердцем, этот несусветно-талантливый, грубо-нежный человек, с таким лицом нового века, с такими губами, глазами. Он немыслимый, огромный, сумасшедший, прекрасный! И так же я не могла выносить сына Цветаевой Мура. Это же он довёл её до самоубийства, её! Когда читаешь цветаевские стихи - это одно. Но проза! Такой прозы нет ни у кого. Поэтическая проза только у Пушкина. Как она пишет! Где она находит эти слова! Про Евгения Онегина - это музыка, это симфония! Вот так же балдею от картин. Я очень люблю Ван Гога. Когда я оказалась в Амстердаме в музее, там три этажа, я успела дойти до корабля, у меня уже была температура 39,7 – от того, как на меня воздействовал Ван Гог этими своими мазками. А музыка! Когда играет Рахманинов, у меня через 12 секунд душа рвётся, я начинаю рыдать. Для меня это «нервно-паралитический» композитор, ничего с собой не могу поделать. Для меня Рахманинов в живописи – это Врубель. Недавно была на выставке – невозможно оторваться! Понимаете, ничего нет отдельного в жизни. Стихи - это музыка. Литература - это сонатная форма, это цвета, голоса, это немыслимые художественные образы, потому что проза – та же живопись. А стихи – это тоже сублимация чего-то мощного. И это всё очень нервно. Когда начинаешь резонировать, это нервно. Хорошо играть на сцене - это нервно. Писать стихи очень затратно. Как «фонят» стихи Ахматовой! Как «фонит» то, что написала Цветаева! Как «фонит» Гиппиус, когда пишет о войне, последнее её стихотворение, когда она уже понимает, что всё… Ты просто читаешь, ничего не разыгрываешь, а люди - плачут.
-- Вы универсальная актриса: комедия, драма, мюзикл, кабаре - всё подвластно. А что вы любите больше - смешить людей или вызывать у них слёзы?
- Больше всего я люблю трагикомедию. Мы сотканы из этого. Человек не может всё время плакать и не может всё время смеяться – значит, он болен либо в одну сторону, либо в другую. Трагикомедия – это Феллини. И все великие режиссёры - это трагикомедия. Потому что это и есть наша жизнь.
Интервью: Елена Кочемасова
